"Мы познакомились в семинар-отеле в Линен, когда я приехала на мой Процесс Хоффмана весной 2006 года. Переступив массивный деревянный порог с тяжелой дубовой дверью, я оказалась в довольно большом пространстве, в котором было, кажется, все: и столы со скамьями, что выдавало столовую, и камин с креслами, и окна, и стойки какие-то. И я немного растерялась. Напротив меня сквозные двери, очевидно, кухни, отворились, и сквозь них в зал вошел Хольгер.[...]

[...] Мне было 27 лет, я была замужем, моему ребенку было полтора года. Я написала в качестве подготовки к этому семинару 40 страниц своей биографии. Тренеры или те, кто это все должен был читать, знали про меня все. Они знали, что я в 7 лет пыталась покончить жизнь самоубийством, они знали, что меня изнасиловали в 19, они знали, что меня разрывает в браке от нелюбви и знали мою слепоту в поиске себя и непонимании, кто я вообще такая. Они знали про меня вещи, которых не знал никто. Я чувствовала себя в некотором смысле голой перед ними и очень ранимой, с меня не слезала защитная маска надменности, равнодушия, скептицизма и дерзости. Я была умна, образована, молода — и потеряна, разодрана."

"Сквозь дверной пролет из кухни вышел мужчина примерно 50-ти лет: вельветовые брюки, тяжелые бесформенные черные начищенные ботинки с бежевыми шнурками, гладко бритая голова, глубокий спокойный взгляд улыбающихся глаз. «Добро пожаловать», — сказал он мне.
«Таксик», — подумала я, и почувствовала любопытство, неуверенность, страх и поднимающуюся дерзость от ощущения, что я застукала его за чем-то, что здесь не должно было происходить. Я пыталась спрятать свое смущение за маской небрежности, немного наигранной расторможенности, из-за чего только еще больше чувствовала себя не в своей тарелке.
Он казался совершенно расслабленным и недосягаемым, каким-то очень приветливым, но непроницаемым, непонятным. Он пожал мне руку, расплылся еще больше в улыбке и чуть дольше, чем это обычно происходит, молча смотрел мне в глаза. Потом руку отпустил, перевел взгляд и пошел к другим людям, которые вслед за мной стали заходить в комнату, видимо, откуда-то приехал какой-то автобус или такси. Он подходил к каждому лично и приветствовал каждого точно так же, как и меня, что сразу вызвало у меня чувство разочарования — неужели он не видел, что я не такая, как все, почему он не делал различия?"
Очевидно, он был одним из тренеров.

Когда я впервые приехала во Фрайбург, небольшой город на юго-западе Германии, на границе Швейцарии и Франции, город, где жил Хольгер, — по перрону бежали мне навстречу двое диких детей. Именно так, как он меня и предупреждал. Мальчику было 5 лет. Он то и дело бросался на землю. Он не кричал и не производил впечатления, что этим чего-то хочет добиться. Ничего не требовал — просто падал и лежал, и, казалось, ему было так удобно. Девочке было 9 лет, она встретила меня с большой долей любопытства — и взяла меня сразу в оборот. Но не столько оттого, что она проявляла ко мне особенную симпатию, сколько казалось, будто она хочет сохранить контроль над ситуацией и сразу расставить границы: где ее территория, где ее папа. Она пыталась завоевать и командовать.
У меня было чувство, что меня после теплой воздушной влюбленности на моей территории бросили в холодную воду — на его. Потому что образ диких детей не ассоциировался в моей голове никак со мной. Скорее я представляла себе нейтрально-диких ребят, похожих на Пеппи Длинныйчулок, а встретилась, однако, с детьми после развода родителей, вынужденными жить на два дома по две недели, подстраиваясь под разность родителей в попытке хоть где-то снова обрести стабильность. Эти дети нигде не были полностью дома, они везде были временно. Из-за этих навязанных им обстоятельств они должны были развивать какие-то свои стратегии выживания и самоопределения, чтобы их эмоционально не разрывало между любимыми мамой и папой.

"Мы были очень счастливы. Выйдя из ратуши на площадь, осмотрелись в моросящем тумане безлюдия, я развернулась и сделала вид, что бросаю в несуществующую толпу несуществующий букет, а Сабина его поймала. Мы смеялись, пили прекрасное шампанское уличной температуры из крафтовых стаканчиков прямо под платаном и ели деревянными вилками испеченный собственноручно Роландом, Сабининым другом, свадебный пирог. А потом поехали на пароме на остров Фане гулять и фотографировать этих самых странных, диких птиц, которых волею судьбы занесло сюда, в эти леденящие ветряные просторы побережья. На нас были резиновые сапоги вместо свадебных туфель, наши носы текли, а в камеру смотрели совершенно одурманенные счастьем и шампанским искрящиеся глаза. В отеле нам разрешили встретиться в одном номере, где на журнальном столике, сидя на принесенных из соседних номеров стульях, мы лопали дешевые суши из ближайшего японского ресторанчика. Более красивой свадьбы я не могла бы себе даже представить.

Наши обручальные кольца мы не снимали больше никогда. Я — до сегодняшнего дня, Хольгер — единожды, четыре года спустя, во время того самого КТ в Москве, где стало видно, что 60% его печени уже разрушено. Какие органы и в каком масштабе были еще повреждены раком, всплывало только постепенно, позднее, шаг за шагом."

Он был в своей палате, сетка на левой руке, прикрывающая канал с иголкой в вене, вход для капельниц. Спокойный и тихий, будто в то время, пока я там на улице искала мою форму, он искал свою, я только пока не понимала, какую. Как спросить? Мой муж казался мне Бермудским треугольником моего внимания, где терялись вопросы, время и привычные очертания. Мне хотелось столько всего спрашивать у него: как ты себя чувствуешь? Что у тебя внутри происходит? Ты боишься, ты переживаешь? Как я могу наилучшим образом сопровождать тебя, в чем ты нуждаешься от меня?

Но каждый из этих вопросов почему-то казался лишним, неподходящим. Я теряла границы между мной и им, я теряла свои границы, потому что мои потребности, мои пожелания, руины моих жизненных планов, структур, важностей и незначимостей — все просачивалось песком между пальцами неуверенности. Нужно оповестить всех детей? Да.

В те первые дни, как и всегда потом, когда он лежал в больницах, я ходила домой только чтобы поспать и помыться, а в 8:00 утра я уже снова была у его кровати. Днем я ходила за едой и чтобы что-нибудь вкусное ему потом дома приготовить, запаковать в термосы и контейнеры, специально тогда купленные, и приходила снова к нему, я торопилась очень, когда была вне его поля. Рядом с ним я подстраивалась под его скорость — очень-очень медленную, — и оставалась в ней, чтобы потом, выйдя из палаты, снова лететь и делать все дела в несколько раз быстрее обычного.

Самым страшным для меня была, наверное, беспомощность. Я сидела в его палате, его рука на моем колене, он дремал. На краю коленей — компьютер. Я то работала, то смотрела в окно, то читала ему вслух Чехова. Почему Чехова? Я хотела Куприна, но не нашла его на немецком. Почему Куприна? Я не знаю. Это было все равно.

У меня было счастье, что во всех местах, в которых мы оказывались, из окон часто была видна зелень. Сейчас за окном красовался старый платан с очень большими листьями и мощным пятнистым стволом, развесистыми ветвями. По ветке прыгала белка. Помимо мелких действий, как принести ему чуть-чуть вареного риса и овощей, сходить по коридору прямо и налево, а потом направо, чтобы вылить потеплевшую воду из его стеклянной бутылки в синей резиновой оболочке и налить из, якобы, источника холодную, ключевую, — помимо таких мелких движений, я не могла что-то особо делать. Вода была действительно вкусной. Я давала ему таблетки по часам, ждала врачей — как развлечение и надежду дня, прощалась с врачами, не услышав снова и снова ничего особенно нового. Я спрашивала то и дело Хольгера: чего он хотел бы, может, я что-то могу сделать для него? Он отвечал снова и снова: «Ты ничего не должна делать, пожалуйста. Посиди просто со мной, если у тебя есть время».

Он выбрал одежду, попросил, чтобы я одела его. Он был очень ясен и попросился в гостиную на заветный диван. Потихоньку все пришли. Очевидно, смерть уже была совсем рядом, но Хольгер был бодрее, чем в последние дни, — и все это как-то не соответствовало друг другу.

«Ок, что мне делать? — спросил он меня. — Мне сделать это быстро или медленно?» — «Я не знаю. Я не думаю, что ты можешь это сделать. Теперь у меня нет протокола, meinSchatz(мое сокровище, как мы часто называли друг друга). Я дальше не знаю, как это происходит». — «Ок, — ответил он. — Теперь что?» Да, что теперь?

Я не знала. Никто не знал. Ведь это действительно неизвестно — когда мы умрем и как. Из фильмов мы знаем, что все прощаются, сидят в обнимку, потом умирают. Мы попрощались, посидели в обнимку — но не умерли. Все слова были сказаны, все действия сделаны. Когда и как происходит смерть? Не было протокола. Сидеть и ждать?

Все было максимально странным. Хольгер попросил музыку. Чтобы я поставила список песен из Процесса — вначале из церемонии прощания с негативными образами родителей, потом из списка музыкальных этюдов для рисования мандал. Я подумала коротко: и как я ее потом только буду слушать во время работы?